Поляки встретили меня как родного. Все взаимные обиды, панская спесь по отношению к восточному быдлу, воспоминания о бестолковых конниках Тухачевского у Варшавы – начисто забыты. Красная Армия вступилась за Польшу! Германцам – каюк!
– Поручик Скальский, – представился молодой авиатор в лётном снаряжении. – Витам пана пилота в четвёртом истребительном полку. Когда можно ждать остатних?
– Капитан Анджей Ковальский, 39 истребительный авиационный полк ВВС РККА. Пшепрашам, пан поручик. Я – один, и больше никакой помоци из Союза не будет. Как, быть может, и от Англии.
– Цо пан мувит? – послышались возмущённые голоса. Войско польское, в принципе не способное победить в одиночку Вермахт и Люфтваффе, имеет одну лишь задачу – задержать агрессора как можно дольше и выстоять до помощи союзников. Самолётов и лётчиков мало, основная часть потеряна в первые дни блицкрига. А я только что сказал – на подмогу надежды нет.
Наземные бойцы, техники и аэродромное обслуживание в смешных шапках "рогатывках" с вышитым белым орлом, тревожно залопотали. Не желая превращать обсуждение неприятной новости в митинг, офицер увлёк меня к зданию, где явно расположилось что-то командное – начальство части или управление полётами.
– Вы – поляк, офицер Армии Червоной?
– Так. Родители из Познани, увезли меня в конце 1913 года, я был ребёнком. Потом началась война, остались в России, – я немного прибавил возраста к биографии Бутакова. – Но и там мувили по-польску, не сгубили корней. Тераз любая газета в Союзе пишет о страшных польских злодиях, а о нацистах – як о наилепших пшиятелях. Я одважил лететь в Торунь до битвы з немцами.
Не говорил по-польски с той самой поездки через Варшаву в Париж, поэтому моя речь похожа на дурно приготовленный винегрет. Но Скальский прекрасно понял гремучую смесь польских, белорусских и русских слов. Скоро у меня в голове перещёлкнуло какое-то реле. Теперь способен общаться с аборигенами, не слишком позорясь.
К чести поручика, он, летавший над северным фронтом, прекрасно понимал обречённость и не строил иллюзий. Спросил меня о боевом опыте и присвистнул, увидев газетную вырезку с бурыми пятнышками.
Старшим на аэродроме числился капитан Матецкий. Увидев седую голову пожилого ляха, беспокойно заворочался Иван. Молодёжь на лётном поле никак не имеет отношения к последней войне, но ветеран армии Пилсудского – точно современник белопольских бесчинств, любимой темы политработников.
"Уймись. Разве всё, услышанное тобой на политинформациях о Европе совпало с увиденным? Большая часть на поверку оказалась враньём. Так же и двадцатом году – обе стороны были хороши".
Матецкий и Скальский рассказали о положении в Торуни. Весьма тяжёлом, если честно признаться. В исправности пребывают лишь три истребителя и два разведчика из авиаотряда со смешным названием "Пизцза". Основная матчасть потеряна во время бомбёжек и первых вылетов. Поручик уничтожил четыре немецких самолёта: бомбардировщики, а также старые знакомые по Испании "Хейнкели-51", использующиеся в Люфтваффе как штурмовики. Против "Мессершмиттов" польские PZL-11c бессильны.
– В Испании мы били их на И-15, – уловив неприятную тень в глазах авиаторов, я тут же поправился. – Не хвастаюсь, панове. Если вы совершаете боевые вылеты каждый день, опустили на землю четверых нацистов, то самая главная деталь истребителя – лётчик – у вас в порядке. Имея запас высоты и маневрируя, можно и "Мессер" подбить. Конечно, это нелегко. Я расскажу, а лучше покажу примером.
Сегодня погода испортилась, поэтому решили перенести вылет на утро. Меня и единственную русскую "Чайку" Матецкий сказал не оформлять – в царившем бардаке оно никому не нужно. Я попросил закрасить звёзды и нанести опознавательные шашечки польских ВВС. Будем считать, у меня тоже PZL, только с нижним крылом.
"Зато из польского моноплана обзор лучше. Нижнее крыло не мешает. Отличный разведчик", – весомо заявил Иван.
"Наразведывать он может, вопросов нет. Но передать разведданные не получится – рации нет. От истребителей уйти потолок и скорость не позволяют. Это не самолёт, а реликт, коллега".
Обедал с поляками. Скальский попросил паненок из столовой предоставить новому лётчику покои гостинны.
Плотная породистая дама, о таких говорят в Союзе – "из бывших", задумалась на секунду и отсоветовала селить меня в офицерской казарме. Кто ж там досмотрит за паном капитаном?
– Пани Ванда!
– Цо, пани Гражина?
– Возьми пана капитана до сембе. Фляками по-домашнему угости.
Такое гостеприимство – самое искреннее. Как в бедных испанских домах. Трогательно, когда делятся не обильным, а последним. Торунь, говорят, уже начала испытывать трудности с едой и элементарными необходимыми вещами. Война!
Вечером отправился с Вандой. Мы болтали за жизнь. Её муж, подхорунжий, где-то под Краковом, там особенно горячо. Почта не действует толком, если и писал – кто знает, когда придёт весть. Остатки авиационной части покидают Торунь, их переводят под Варшаву. Уедут последние военные – не будет работы. Заявятся немцы, снова оккупация, как в Мировую. Цо то бендже?
За аэродромом началась аккуратная мощёная улочка малого городка, не чета Бобруйску. Домики каменные один к одному, с чистыми палисадниками. Цветы на клумбах и в горшках – красиво. Листья в садах пожелтели, но опавших практически нет. Улицу и дворики наверняка метут не реже раза в день.
Дальние раскаты артиллерийской канонады, ничуть не похожие на грозовые, нарушают уют и покой. Провинциальной идиллии приходит конец.